Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
— А ты, бабка Маранда, прямо скажи, — Витория пристально поглядела на нее, — уходила ли ты когда из моего дома с пустыми руками?
— Нет, голубушка, бог свидетель, такого греха не возьму на душу.
Взор Витории устремился к восточному углу горницы. Улыбаясь и прислушиваясь к разговору, глядел на нее святой Сысой, гроза чертей, из тех, что помельче. Старинное изображение на липовой доске. Особенно борода святого, седая, взлохмаченная невидимым ветром, являла подлинное чудо.
— Зачем же говорить обо мне такие слова?
— Так-я ж не о тебе, милочка! Я об этом недобром мире, в котором живем.
— Нет, тетушка Маранда, не о том ты со мной говоришь. Вот принесла тебе литр доброй водки от Йордана. Перелей ее в свою баклагу[40] и верни бутылку, небось еще доведется угощать тебя. А заглянешь завтра ко мне, не позабудь захватить с собой котомку. И миску принеси — получишь овечьего сыра.
Старая смотрела не мигая на утлый огонек керосиновой лампы, стоявшей на шестке.
— Люди недобрые стали, доченька, — жалостливо протянула она, складывая губы мешочком и качая головой. — А о твоем муже Некифоре Липане уразумела я, что он здоровым добрался до того места у Дорны, где хотел купить овец. А потом нашлась зеленоглазая со сросшимися бровями, встала она на его пути и не дает проходу.
Витория обмерла. Она чувствовала, что задыхается.
— А овец он купил?
— Этого я еще не знаю, родненькая. А хоть и купил, денег-то у него осталось немало. И выказывает себя там, что твой князь: кладет на язык золотой и выплевывает его в самую гущу музыкантов.
— Да уж истинно ли это, бабка Маранда? Не могу что-то поверить.
— Истинно, душа моя. Хочешь, могу карты раскинуть. Увидишь своими глазами, как оно выходит. У меня в молодости тоже такое случилось с моим муженьком.
— А воротился?
— Воротился. Уж и поломала я кости милому гостю.
Бабка достала из-за пояса засаленные, трепанные по краям карты. Подняв на лавку трехногий столик, покрыла его утиральником и разложила изображения королей и прочие знаки радостей и печалей.
Протянула Витории червленую даму, велела держать у губ и тихо над ней поворожить.
— Видишь, душенька, как оно выходит? Тебе печали да слезы, а человек твой, трефовый король, обретается в другой стороне, среди многолюдства. И неотлучно при нем, как я уже говорила, та самая, змея зеленоглазая.
Витория замолчала, обдумывая услышанное.
— По картам оно вроде так выходит, — согласилась она. — Мне бы хотелось знать, он ли это увидел первый?
— Кто это он?
Витория опустила глаза к собачке. Та смотрела на нее пристально, и в выпуклых глазах светились огоньки. Раздалось ворчанье, чуть слышное, словно из-под земли.
— Все верно, не сомневайся.
— Муж во сне мне привиделся, будто ехал верхом по черной воде, — призналась женщина.
— А я что говорю? Человек на коне — к сваре.
— И будто он ехал к закату.
— И карты о том говорят: торопится в чужую постель.
Витория вздохнула. Сжала, потом скривила губы.
— Может, оно и так. Только что-то не верится.
— Знаю, что тебе трудно поверить. Спросишь его, когда домой пожалует. Не такой он глупый, чтоб признаваться, а ты поспрашивай.
— Понимаю. Воротился бы домой — и то бы радость.
— Придет. Видишь, тут в конце выходит радость с подношениями.
Бабка тяжело затопала по комнате, отыскивая деревянную плошку, чтобы перелить в нее добрую водку господина Йордана. Жирные складки на ее бедрах и на подбородке подрагивали. Тяжело дыша, убрала трехногий столик. Маленькие глазки неотступно следили за женой Некифора Липана.
Потом опустилась на скамью. И проговорила уже другим голосом:
— Будет нужда, так можно в то самое место наслать птицу с человечьими глазами, что вопит по ночам. Дело нелегкое, больно опасное, но можно.
— Погубить разлучницу?
Бабка кивнула, касаясь подбородком груди. У Витории заколотилось сердце, но она твердо про себя решила, что предаст смерти зеленоглазую.
И тут же почувствовала, что должна оправдаться перед святым Сысоем и творцом небесным.
— Прежде помолюсь, как положено, у лика богородицы, — сказала она. — Потом поститься по-черному буду двенадцать пятниц кряду. А до тех пор, глядишь, муж и воротится.
— Дай-то бог… — тоненько выдохнула не своим голосом бабка Маранда.
Выйдя во двор, Витория подняла глаза к жидким облакам, сквозь которые лился блеклый лунный свет. Лай собачки в хибаре напоминал чем-то скрип пилы. Он раздавался в ушах все слабея, пока не превратился в чуть слышный шорох. И тогда от кладбищенских могил пролетела над ней, мягко шелестя крыльями, та самая птица, про которую говорила бабка.
Витория не заробела; помыслы у нее были чистые, справедливые. И все же ускорила шаг. Ветер совсем стих — из ущелья явственно доносился шум потока.
Дом ее погружен был во тьму. Она вошла в калитку и увидела, что угли в дворовом очаге еще тлеют. Вдруг она споткнулась о что-то мягкое и чуть было не упала. Ударила по мягкому палкой.
— Эй, кто там? — раздался сонный хриплый голос Митри из-под тулупа.
Витория посмеялась про себя и ничего не ответила. Батрак вскочил на ноги и снова рявкнул:
— Кто там?
Пригнувшись, он шагнул к воротам. Не увидев никого, остановился.
— Случилось что, Митря? — спросила хозяйка.
— Кто там? — крикнул опять батрак. Потом поворотился к женщине: — Видать, уже нет никого, ушел…
— Кто?
— Да тот, кто тут был. Своими глазами видел. Я кричал ему, покуда ты не вышла. А теперь нет его; будто сквозь землю провалился. Было уж такое однажды со мной на горе. Нечистое дело, верно.
— Да уж ладно. Залезай под свой тулуп, повернись на другой бок, а то кабы опять чего с тобой не стряслось.
— Эй, кто там? — крикнул снова, но уже мягче, будто в сомнении, батрак. Потом, высоко подняв локоть, почесал под мышкой.
Витория засмеялась. В доме засветили лампу.
— Это ты, матушка? — спросила Минодора, стоя в тени завалинки. — Я тут было вздремнула, да вот загалдели, сон будто рукой сняло.
— Как тут не галдеть, когда перед тобой нечистая сила? — бормотнул Митря. — Надо позвать отца Дэнилэ, пусть отслужит молебен и покропит святой водицей. А я пока сосну по другую сторону забора.
Он поволок за собой овчинный тулуп, словно тело мертвеца, и исчез за стеной мрака.
Витория вошла в дом, затеплила лампаду, поклонилась образам. Оконца замигали и застыли в блеклом мерцании.
